Михаил Шульман о распознавании лиц: «В метро сейчас я спускаюсь будто в капкан»

Часть I. В метро

«30 января мы с моей женой (Екатериной Шульман — прим. ред.) вместе с одним из «ручейков» протестующих дошли от Сухаревской площади до уровня Красносельской и Сокольников. Там узнали, что у Матросской тишины — цели шествия — уже идут сплошные задержания. Мы решили завершить гуляния и спуститься в метро. Путь до Сокольников оказался забит полицейскими, я предложил идти к «Бауманской». У входа было малолюдно. 

В вестибюле стояло несколько полицейских, я подошёл к ним, спросил, какие станции открыты на выход. 

– А какая нужна? 

– «Пушкинская» (у меня там была припаркована машина). 

– Открыта. 

После этого миролюбивого переговора мы спустились к поездам. Уже задним числом я вспомнил, что над турникетами торчали камеры-глазки в 30-40 см, с зелёными и красными огоньками, чем-то похожие на глаза улитки или перископы. И задним же числом вспомнил, что пока говорил, вроде бы из вежливости приопустил маску, неловко же говорить с человеком, закрывшись. 

На перроне стоял поезд с открытыми дверями и группа в два десятка человек, а также двое полицейских. Они обернулись на нас — мы никуда не торопились, не стали прыгать в стоящий поезд — один спросил меня, с собой ли у меня документы. Я протянул паспорт, он открыл его и предложил пройти с ним в комнату полиции: якобы на меня сработал фейсконтроль. Мы вернулись на эскалатор. Один полицейский встал впереди нас, развернувшись лицом к нам, другой на ступеньке сзади — настоящий конвой, хотя в метро бежать и затруднительно, и некуда. Да мы и не собирались.

Комнатка полиции была рядом с турникетами, я попросил впустить вместе со мной и жену — как юриста и моего представителя. Полицейские поупирались, потом согласились, но затем, пропустив меня вперед, Катю оставили снаружи. Меня как-то это возмутило — такая бессмысленная разводка. Внутри оказалось не то чтобы тесно, но многолюдно. Несколько полицейских разбирали и составляли на лавки свою амуницию. Дежурный сидел за столом, сбоку у него стоял монитор, отображающий турникеты. Ему беспрерывно звонили, на один звонок, помню, он развернулся к монитору и произнес отрицательное: «Нет, нету, идут обычные граждане». По контексту стало ясно, что спрашивали про протестующих. 

Я несколько раз вклинился со своим вопросом, в чём причина задержания. Дежурный ответил, что пришла ориентировка и сейчас меня отвезут в ОВД, там я все и узнаю. Паспорт забрали — всё в той же мягкой манере, что и не пустили жену. Взяли ещё на перроне на изучение, да и не вернули — передали только оболочку с водительским и СТС на машину. На мои требования вернуть паспорт просто молчали, будто ни требований, ни меня, ни паспорта, не было. 

Некоторое время я вел запись на свой телефон, потом сообразил, что включённый он открыт для доступа в случае изъятия, а также что нужно беречь батарею, и выключил. В какой-то момент в руках дежурного возник планшет, в стандартные 10 дюймов, который, судя по переговорам и переругиваниям по телефону, то ли не работал, то ли не выдавал нужную информацию. Переругивания имели какое-то отношение ко мне и моему процессуальному статусу. 

Через некоторое время дежурный положил планшет на стол, я потихоньку к этому планшету присмотрелся — и увидел на нём своё старое фото 2012 года. Тогда мне проломили голову и ко мне в больницу приезжал фотограф из журнала «Большой город». Потом эта съемка вошла в репортаж Светланы Рейтер «Чердак или жизнь». Увидеть то фото было неожиданным, у меня в голове выстроилась логичная картина, что, может, дежурный искал меня в гугл-картинках по фамилии, а поисковики первой выдают эту фотографию. Сейчас понимаю, что идея была безумной: зачем полиции искать мое лицо, когда у них в руках мой паспорт? (Теперь думаю, что ориентировка действительно была, её готовили для сотрудников, которые увидят меня без паспорта. Наверно, она же была введена в систему распознавания лиц, которая сработала в тот день над турникетами).

Установив мою личность, полицейские собрались везти меня в ОВД по району Басманный, но это оказалось не так просто. В сопровождении меня было вывели на улицу, к автозакам, но сотрудники оперполка у автозаков принимать чужаков отказались. Сопровождающий полицейский из метрополитена был этим раздосадован, ему пришлось меня вернуть обратно. В общей сложности в комнате метро я провёл около часа. Пока ждали газель из ОВД, при помощи системы распознавания в метро задержали ещё троих — двух молодых людей и девушку. Все они утверждали, что собрались просто спуститься в метро и не понимают, за что их задержали. 

Часть II. В ОВД

Наконец за нами пришла газель из ОВД, полицейский-сопровождающий позволил моей жене поехать с нами, если она сможет втиснуться на сиденье. Мы потеснились и влезли. По дороге и у въезда в ОВД — дороги было минут 10, но и ожидание протянулось почти полчаса — мы переговаривались. Выяснилось, что мои собратья по несчастью хотя и не участвовали в шествии, как они утверждали, но были в целом в теме протестов и того, как следует себя вести при задержании и после него. Моей жене позвонили по телефону из радио «Эхо Москвы», и она разъяснила, что происходит, в прямом эфире. Это меня приятно ободрило и поддержало. Тем временем приехал адвокат от «Апологии протеста», которого прислала нам служба ОВД-Инфо, куда моя жена сообщила о моём задержании.

Внутрь ОВД на Басманной улице впустили только нас троих и сопровождающего полицейского. Местный полицейский вёл нас такими дикими коридорчиками в стиле Достоевского, так что я не удержался и сказал, что нас можно не охранять, мы отсюда и сами не найдем обратной дороги. В каком-то тупичке нас усадили за кресла, похоже, что снятые из какого-то старого кинотеатра: «Сейчас вас вызовет следователь». Мы снова стали ждать. Полиция — это когда приходится чего-то дожидаться. Иногда полезно оказывается впасть в некоторый транс и как бы позволить времени течь мимо и насквозь.

Допустили адвоката. Потом вызвали к следователю. Беседа длилась больше часа. Мне сообщили, что я прохожу свидетелем по делу. По какому делу, в чём суть дела — ничего не сказали. Вопросы были разные, но группировались вокруг двух тем: про нарушения эпидемиологических норм на митинге 23 января и какие-то помехи проезду транспорта. Почти на все вопросы я отказался отвечать, ссылаясь на 51 статью Конституции. Жалею, что не сразу заметил, что вопросы про мои паспортные данные, на которые я отвечал, перетекли в вопросы допроса — и таким образом я проговорился, сообщив в своем допросе номер своего мобильного телефона. 

Следователь зачитывала вопросы с ноутбука. Она произвела на меня впечатление человека профессионального и будто бы дистанцирующегося от происходящего. Мне запомнилось, что в какой-то момент она произнесла что-то вроде извинения, заметив: «К своим допросам я готовлюсь лучше». На мой вопрос в конце допроса, ожидать ли мне повестки от неё, она ответила, что не будет вести это дело, а передаст туда, откуда пришёл запрос. Вообще эту подчеркнутую корректность и дистанцию я почувствовал в ОВД и на других этажах, и у сопровождающего, и на выходе. Мне показалось, что нам будто дают понять, что занимаются всем этим без своей инициативы, поэтому — подчёркнуто в рамках закона. В этом будто был посыл — вас привели не по нашему требованию. 

Уже на выходе, перед последней решеткой, нам предложили оставить отпечатки пальцев. Мы втроём (девушка осталась с адвокатом у следователя) в один голос сказали: «Не хотим!». «Тогда пишем отказ», — мгновенно среагировал сотрудник, как будто мы играли в пинг-понг: вопрос-ответ, вопрос-ответ. 

При этом людей, которых задерживали на митингах, как все знают по соцсетям, оформляли куда жёстче, обращались с ними иначе. Возможно, ими занимались специальные отряды полиции, заточенные на борьбу с митингами и протестами. В ОВД же мы были «политическими», чужими, не своими.

Остановили меня в пять вечера, из ОВД я вышел уже ближе к 10 вечера. 

Часть III. Что потом?

Что изменилось для меня после того задержания? Я испытываю досаду на себя самого по поводу нового, небывалого чувства беззащитности. Я понимаю: когда захожу в метро, они видят, что я зашёл в метро. Если им нужно, они встретят меня на перроне. Я привык ощущать себя человеком, который может дать отпор или по крайней мере знает, как себя вести. Как-то прогнозировать происходящее, примерно как за рулем ты видишь, что вокруг со всех сторон, и откуда ждать опасности. А в метро сейчас я спускаюсь будто в капкан. Я понимаю, что не смогу убежать. Спускаюсь на милость победителя, как говорится. 

Заметил за собой, что на турникетах опускаю вязаную шапку пониже, перекрывая брови. Маску поднимаю на переносицу повыше, а сам набычиваюсь, шапкой вперед, пряча магнитную карту в сумку на животе. Да, я сознательно закрываюсь, закрываюсь от камер. Выходя, маску опускаю, шапку увожу на затылок. Однажды встретил на себе взгляд женщины, выходящей через параллельный турникет и заметившей мой манёвр. Наверное, она подумала, что я сумасшедший конспиролог — впрочем, её взгляд был не осуждающий, а заинтересованный, хотя и мрачный. 

При этом беззащитность парадоксально соединяется с ощущением собственной значимости. Если ты в списках «профессиональных революционеров», то это как будто очерчивает границы твоей личности снаружи. Так человек-невидимка получает форму, когда оказывается под дождём. Внешний контроль даёт понять, кем ты являешься для них, каков объём твоей деятельности. Если тебя так нужно «гасить», то ты был занят чем-то значительным.

Происходящее напоминает фильмы-антиутопии про будущее, где на улицах бедных рабочих шмонают роботы. Этакое ощущение цифрового концлагеря. Раньше это были просто разговоры, а теперь всё это вошло в нашу в реальность. При этом не понимаю, кто на той стороне, кто пользуется информацией о моих передвижениях и с какой целью, и потому вынужден защищаться от произвола. Ведь сама по себе система, отслеживающая преступников, казалось бы, вещь полезная. Но оказывается, главное не то, на кого нацелена эта система, а то, кто и для чего её построил. Поэтому в этом фильме о цифровом концлагере, получается, меня вынудили вести себя как партизан».

***

 Напоминаем нашу позицию: пока система видеонаблюдения не станет прозрачной и подотчётной и не будет иметь гарантии защиты от злоупотреблений, использовать технологию распознавания лиц нельзя. 

Сейчас «Роскомсвобода» продолжает активно вести кампанию против распознавания лиц. Вы можете помочь нам, присоединившись к кампании и подписав петицию.